Вообще я очень рисковал. Как-то раз в Яструбичах стояла сотня УПА, и нас с «Ромком» послали на разведку в Корчин, сказали, что там есть русские солдаты, которые едут на фронт, и дали мне задание: «Узнай, что там, какие дела». И еще говорят: «У них в саду стоит пекарня — передвижная, на колесах. Муки полно. Но там солдаты есть». Приходим мы вдвоем в Корчин, к той пекарне, заходим во двор — карабины в козлах, а все солдаты в доме, только один в пекарне возится, рядом его автомат лежит. У меня пистолет, а «Ромко» взял на задание автомат, спрятал его под курткой. Я говорю ему: «Иди, стань возле карабинов, чтобы они не подошли». Захожу к тому солдату в пекарню, взял его автомат, пистолет на него наставил, говорю: «Руки вверх!» Солдаты стали из дома выскакивать, девять человек их было, мы и им: «Руки вверх!» Они руки подняли. Я говорю: «Снять ремни!» Они ремни поснимали, побросали в кучу. Я им показываю: «Марш туда! Там ваши идут». А оружие в пекарню положили, лошадей запрягли и поехали. Подъезжаем к нашим, а те уже в нас стрелять хотели, потому что на пекарне были советские звездочки.

Ближе к зиме по селам начались облавы — энкаведисты окружали село, ходили по хатам, искали повстанцев. Как-то стали окружать село Радванцы, разведка доложила, и мы все поднимаемся, отходим в лес, человек пятьдесят — сельская самооборона, кто-то из оуновской боевки, «Гефайст» с охраной и наша боевка СБ. Как раз снег задул, заметает следы. Подошли к лесу, а там сосняк густой, снег такой глубокий! Идем гуськом — тяжело, спать хочется. Впереди идет «Гефайст», я за ним, но иду — иду и на ходу засыпаю. Тук — об него стукнулся. «Ты что, спишь?!» «Да нет», — говорю — «Это я засмотрелся». Зашли в лес, улеглись на снег, заснули, а снег метет. Как рассвело — мы все под снегом. Но спать под снегом было тепло, к тому же мы имели кожухи.

Перешли в Яструбичи, я с боевкой сижу в схроне, в подвале — в хате открывается доска, за печью вниз идет такой ход, и в подвал добраться можно только по нему. Два дня сидим, потому что полное село москалей, облава. На третий день говорим хозяевам: «Ночью будем выходить». Вышли, подходим к Поздимиру — со стороны поля стоят сараи, а дальше хлева и хаты. Хлопцы залегли на поле, а я иду на разведку. Подхожу, а в сарае ворота открыты, и кто-то внутри ходит, я слышу — стук, стук. Кто его знает, наши это или не наши — не стал туда заходить. Обошел сарай, зашел в одну хату, там знакомая жила. Постучал к ней в окно, она как глянула, говорит: «Беги! Полное село москалей!» Я отхожу к хлопцам и идем на Андреевку. Ночью пришли в Андреевку, зашли в хату, где тоже жили знакомые люди. Там меня узнали, дали нам поесть. Как рассвело — снова идем в лес. А там когда входишь в лес, недалеко были наши схроны, и в каждом печка — небольшие схроны, незаконспирированные, просто чтобы переночевать. Залезли мы в один схрон, слышим — в селе стрельба, нужно идти дальше в лес. Пошли дальше, а тут снег начался — следы сразу заметает. Километра на два зашли в лес, там были срубленные деревья, а ветки лежали в кучах, и под одной кучей схрон. Залезли туда. На следующий день над нами стали ходить, стреляли по кустам, по этим кучах. Пересидели стрельбу, выходим наружу — видно тропу, как энкаведисты шли по снегу. Пошли опять на Андреевку. Подошли к селу, видим, что они ракеты пускают — мы уже знали, что это они собираются и уезжают.

Еще такое запомнилось — как-то зашли в одно село, а там дети по льду катаются на лыжах, и у них карманы чем-то набиты. Мы к ним, по карманам, а там повстанческие листовки. На листовках нарисована голова Сталина с крыльями, с когтями, а внизу написано:

Із-за гір та з-за високих

Кат прокажений летить,

Щоб в сльозах, у крові, в горі

Всі народи утопить

За ним банда його лине

З лютим жахом у очах

Голод, злидні і руїни

Застеляють їхній шлях

(Из-за гор из-за высоких

Палач прокаженный летит,

Чтоб в слезах, в крови и в горе

Все народы утопить

За ним банда его несется

С яростным ужасом в глазах

Голод, нищета и руины

Устилают их путь)

Весной 1945 года советы начали вывозить людей из сел. 26 апреля дошла очередь до моих родителей. А я перед этим пришел домой, и мы, три брата, были в хате. Дома я имел тайник в хлеву между двумя стенами — отодвигалась широкая доска, и за ней вход. Там я хранил оружие. Пришли советы — ищут нас, а мы втроем спрятались туда. Они сказали родителям: «Собирайтесь! Берите все, что можете!» Отец, все что смог, погрузил на подводу — одежду, какие-то вещи. Забрали нашего отца, мать, двенадцатилетнюю сестру и маленького брата — девять лет ему было тогда. Повезли их к сельсовету — брат сбежал сразу, а сестра сидела возле матери, и мать ей шепчет: «Иди, спрячься где-нибудь». Сестра ушла. Уже начали грузить людей на машину, и мама говорит: «Я пойду, где-то тут мои дети ходят» — «Иди, забирай детей!» Мать пошла и тоже убежала, а отца повезли в Радехов. В Радехове советы собрали много людей на вывоз, а ночью пять сотен УПА напали на Радехов — разгромили гарнизон и освободили арестованных. Отец пришел домой, но дома им с мамой уже нельзя было оставаться, поэтому они скрывались у знакомых людей. Нашу хату конфисковали, но через некоторое время родителям сообщили, чтобы они ее откупили и что им можно жить здесь. Отец заплатил деньги за хату, и они продолжали жить в селе, пошли в колхоз. А моего младшего брата, 1927 года рождения, в том же году убили. Как-то вечером в село приехали энкаведисты — проводили облаву, искали бандеровцев. К нам зашли, фотоаппарат забрали, была книга, «История Украины», еще при Польше издана, дед когда-то купил — забрали. Наша сестра вышла замуж, жила от нас через дорогу, и брат хотел идти к ней ночевать, а отец говорит: «Да не иди — уже вечер, может, москали где-то там в засаде сидят». Брат говорит: «Да там нет никого!» Не послушал отца, вышел на дорогу, а оттуда: «Стой!» Он назад, домой. Они из автомата как ударили, брат упал. Соседка слышала, как он кричал: «Мама!» Энкаведист подошел, добил его, и затащили его в сельсовет. Мама побежала туда, кричала: «За что вы его убили?!» — «А чего он убегал?» Брат не был в подполье, но они и таких убивали. Например, один парень, мой однофамилец, во время облавы спрятался в сарае. Приходят энкаведисты: «Руки вверх!» Он поднял руки вверх, а энкаведист его застрелил.

После боя в Радехове четыре сотни ушли из нашей местности, а сотня «Галайда» осталась. Я со своей боевкой присоединился к этой сотне, и мы отступили за село Радванцы, остановились в лесу, на горе. В ночь с 27 на 28 апреля сотня была окружена. Ночью мы вырыли себе окопы, обустроили пулеметные точки и ждем наступления. И утром как началось… Целый день шел бой! Энкаведисты лезли и лезли на нас — цепь за цепью. Мы в окопах сидим, а они атакуют. Но сотня имела очень выгодную позицию для обороны — крутая гора и на ней густой лес. Первую их цепь подпустили ближе и хорошо так проредили автоматным огнем. Я думаю, что они нас почти не видели, потому что за день мы их убили много, никто и не считал, а сами имели пятерых погибших и человек десять раненых. Они отступят, потом снова наступают, и так целый день. Был момент, когда они подожгли лес, но начался дождь, погасил огонь. Ближе к вечеру мы уже думали, что не выдержим — у нас и патронов осталось мало, а НКВД дальше атакует. И тут нам дают команду идти в контратаку. Один наш пулеметчик запел песню «Лента за лентой патроны подавай», и все как поднялись — шли вперед и шпарили из всего что имели! Стреляли непрерывно, нам уже нечего было терять. Энкаведисты отошли. Где-то в два часа ночи собрались наши командиры, посовещались и сказали, что будем прорываться. Нашли место, где у них разрыв и без боя прорвались. Я собрал свою боевку и прорывались все вместе, потерь не имели. Вышли мы из леса и зашли в Радванцы. Один парень из боевки был из этого села, так мы зашли к нему в хату. Под утро опять началась стрельба. Выходим из хаты — а село горит! Энкаведисты окружили Радванцы — наверное, думали, что сотня зашла в село. А сотня пошла дальше, в селе только наша боевка. Мы смотрим из-за забора — в селе много энкаведистов, ходят с факелами и жгут хаты. Идут по улицам и все хаты подряд жгут, без разбора. А через дорогу жил председатель сельсовета, и него был схрон на огороде, на меже — под травой люк поднимается и под ним ход под землю. Тот парень об этом схроне знал. Я своих отправил туда, они спрятались. А я вслед за ними бежал, еще не успел заскочить, вижу — солдаты. Там рядом были колья на горох, я под них залег, и солдаты пробежали в стороне, меня не заметили. Подбегает ко мне девушка, бросила мне юбку, платок. Я платок на голову, завязал, юбку надел, и уже не в схрон бежал, а к ближней хате. А та хата горит, бабы на нее льют воду и вещи из нее выносят. Я тоже беру барахло, ношу и на схрон бросаю — несу мешок пшеницы, еще что-то. Бабы кричат: «Да тебя узнают, прячься!» А я ношу и ношу. Вижу — председателю сельсовета жгут сарай, а он не дает, гасит. Энкаведисты его схватили, придержали. А у него в сарае тоже были повстанцы. Когда начало сильно гореть, то они в сарае разобрали заднюю стену, выскочили оттуда, за дымом спрятались и скрылись. Мы так до вечера и пробыли, мои ребята все остались живы. А село почти все сожгли — кое-где каменные дома остались, а остальные сгорели. Коровы у людей погорели в хлевах, и сгорела одна женщина.